Кистинцы Галгаевского общества в средине июня празднуют торжество в честь св. Мятцели [1]. Все жители окрестных гор и жители равнин посещают в тот день гору Мятцели, весело проводят целый день и ночью возвращаются домой. 1. Обычай паломничества между горцами далеко не исключительное явление. Но он сохранился по преимуществу между здешними горцами, потому только, что они свято, ненарушимо исполняют заветные предания отцов. И надобно заметить, нигде так ясно не проявляются следы некогда распространенного христианства между этими горцами, как в подобных торжествах. Поэтому здешнее паломничество интересно как с этнографической, так и с исторической стороны. 2. Было почти темно, когда мы с проводником поднимались на гору. Едва заметная тропинка, служившая нам первоначально вместо дороги, пропала совсем, когда мы достигли вершины горы. Вид открывался на юг, и перед нашими глазами, как на ладони, виднелась огромная, неизмеримая даль. Кое-где мы различали на ней знакомые местности, но над ними висел таинственный полумрак. До восхода солнца оставалось, по расчету проводника, 1,5 часа или более. Мы сели и ждали. Едва заметные клубы дыма на равнине поднимались и рассеивались по чистому небосклону. Звезды почти потухли.
Мы ждали и, сидя, дремали. Но вот утренняя свежесть мгновенно охватила нас. Мы укутались в бурки. Становилось все светлее. Вдруг вдали из-за тумана протянулись сначала одна, две, а потом бесчисленное множество лучезарных полос. Мы встали. До того апатически-безучастная фигура моего проводника внезапно оживилась. С радости он пожимал мне руку, говоря: «Валлах, что это за чудо, что это за чудо!» Бурки мгновенно сняты были с плеч и не прошло более того времени, что мы успели оправиться от неожиданного зрелища, как огромный огнистый шар показался перед нами; беловато-розовые лучи бросились на равнину, и она мало-помалу осветилась, как и все, находящееся на ней. Продольные ленты (речки), начинавшиеся почти у наших ног, потянулись вдаль громадными извилистыми линиями; они заблестели мягким, перемежающимся серебристым светом. Город [2], соседние аулы, все осветилось и оживилось…
До ближайшего аула, Джерах, оставалось верст десять. «Слава Богу, наконец-то мы не одни будем ехать в эти проклятые горы (лом)!» — воскликнул мой проводник, указывая на двух ехавших впереди нас всадников. Мы скоро нагнали их. Пользуясь свободными обычаями туземцев, мы присоединились к их обществу. Один из них, сутуловатый, толстый, с румяными отвислыми щеками, черной бородой, плотно сидел на тощей, маленькой лошаденке, которая, к удивлению, тащила столь великую гору мяса. В его приветливых глазах и широкой улыбке было много простодушия, а в беспрестанно дребезжащем смехе проявлялся, прежде всего, житель ущелий и гор, а потом шутник и балагур. Другой незнакомец казался во всех отношениях горским аристократом, и он занял между нами среднее место, а это такой почет между туземцами, какой они оказывают только людям вполне почетным. Действительно, незнакомец оказался одним из знатных тагаурских узденей. Под ним был великолепный конь, с мягкою, глянцевитой шерстью и пушистым хвостом. На левой ляжке коня обозначено было тавро Абуковых… Одет был тагаурец безукоризненно, по моде. Знатоки ее сейчас бы заметили, что весь костюм его не имел ни малейшей нити серебра; зато оружие было в серебре и золоте.
Тагаурец дурно говорил по-ингушски и потому на вопросы наши отвечал отрывисто, с сознанием собственного своего достоинства.
После обычных приветствий, наши встречные продолжали прежний свой разговор, прерванный нашим присоединением. Толстяк откашлянулся, дернул уздечкой, вздохнул и заговорил:
— Приехали они в лес. Людей было много, и все охотники. Большая часть отправилась в лес выгонять дичь; офицеры же расположились чай пить. С ними остался и наш родственник, Янирса. Проходит много времени, в лесу тихо, ружейных выстрелов не слышно. Вот один из офицеров говорит Янирса: «Ступай и торопи охотников, время проходит». Тот, отыскивая товарищей, забрел в самую середину леса. Известно, трава в лесу большая, с конем человека не видать иногда. Вдруг он слышит вблизи шелест. Он взвел курок и осторожно приблизился к зверю. А он, серый, сходный с кабаном (пусть его мясо едят гяуры), тихонько ползет вперед. Янирса пустил в него пулю. Вдруг кабан неожиданно закричал человеческим голосом…
— Уай, это он человека убил! — вскричал мой проводник.— Всему илбиз (черт) виноват, будь он проклят…
— Раненого привезли домой,— продолжал рассказчик,— и через день он умер. Братья, родственники взбунтовались и порешили: мстить за кровь покойника… Не те времена, чтобы мстить! Ингуши кричали, ругались, а дело уладить не могли. Уж подлинно ингуши!.. С помощью Аллаха нам удалось уговорить отца взять за кровь 200 рублей. Оставалось, чтобы мать покойного усыновила Янирса. Мы взяли его и поехали в их аул. Он остановился у аульного кладбища[3], а мы направились к сакле, подле которой бабы, с исцарапанными лицами, бегали взад и вперед,— уж подлинно у них ума нет! Наконец старуха согласилась допустить найденного сына. Мы послали за ним. Он шел с народом, громко плача, как женщина. Впрочем, в нашем Коране сказано: «Плачущим поможет пророк». И помог!
Проводник мой, в молодости изучавший мусульманское богословие, покачал головой и двусмысленно улыбнулся.
— Из сакли вышла худая, бледная женщина, с истрепанными седыми волосами, с красными, сухими глазами. То была старуха мать. Старики умоляли ее принять в объятия, взамен потерянного, нового сына. Женщина долго молчала, потом стремительно бросилась к Янирса и обняла его. Слезы, как вода, шли из ее очей, Уаллахи! Янирса припал к груди и губами отыскал сосок… Клянусь прахом моего брата, я не мог выдержать и заплакал, как дитя. И не я один плакал, плакали старики и молодые, женщины и дети. А покойник, по всему видно, был трудолюбивый человек: новая сакля, чистый двор. Человек хотел жить, а умер… Э, и мы умрем!..
Рассказчик умолк. Сумерки настигали нас, но в отдалении послышался лай собак. Вот в тумане показался аул Джерах. Мы распрощались с знакомцами и приютились в Джерахском замке.
Еще до восхода солнца мы покинули Джерах. В ауле остались одни старики да малые дети. Нас взялся довести до места праздника один молодой горец. Надо, однако, заметить, что мы немного опоздали паломничать, в настоящем смысле этого слова: еще вчера большинство паломников ночевало повыше аула Баина, теперь же они были на месте. Поехали мы по чрезвычайно узкой, ровной дороге, проложенной русскими войсками, еще за время Шамиля. Сытые кони бодро идут, вдыхая полной грудью свежий горный воздух. Делает человека свежим и веселым это раннее пробуждение спавшей природы.
Молодой наш чичероне много рассказывал нам о Мятцели и странностях этого святого. Так, по его словам, Мятцели терпеть не может тех, кто ему не приносит раз в год жертвы; поэтому обязанность каждого доброго горца не только чтить праздники Мятцели, но еще и дома резать жертвенных баранов, дабы испросить милость у святого. Между прочим, проводник рассказал следующий знаменательный случай. Однажды отец и родной дядя его поссорились между собой и пожелали поделить имущество на две части. Когда дошла очередь до дележа баранов, то дядя утаил несколько штук, что никому, однако, не было известно. Вдруг на сходку аула, куда собрались почти все старики, и между ними отец проводника, является старец, бедно одетый; он торжественно призывает отца взять к себе утаенных дядею овец и затем сам исчезает. Действительно, овцы нашлись; народ осудил неправедника; потом начали искать правдивого старца, но его нигде не оказалось. Горцы сейчас догадались, что старец был не кто иной, как Мятцели.
К характеристичным особенностям горского патрона также относится его нелюбовь еще к некоторым слабостям человеческой натуры. Так, если паломник скажет непристойность женщине, то за этот проступок не допускается, по понятию народа, к святому месту. Достаточно сказать одно грубое слово, даже неблагочестивую мысль иметь в сознании, чтобы грешник слетел в кручу, откуда он ни в каком случае не в состоянии был бы подняться на гору. Но вы думаете, что тот несчастный, который свалился в бездну ущелья, уже мертв? Ошибаетесь, он невредим: его милует и предохраняет от ушиба на пути падения тот же святой Мятцели.
— Теперь мы едем к нему,— говорил нам горец,— ты думаешь, Мятцели забудет нас? О нет! Он обо всех нас скажет архангелу Гавриилу.
Не доезжая аула Баина, мы были свидетелями следующей сцены. Шли четыре девушки с тяжело навьюченным ишаком и остановились. Оказалось, что посвященная Мятцели овца упала на дороге. А это плохой знак, по понятиям горцев. Мой товарищ вынужден был слезть с лошади и рассмотреть причины, по которым животное ни с того ни с сего, при палящем, жгучем солнце, упало.
— Э, баран издыхает! — глубокомысленно промолвил горец, качая головой. Он раза три поворачивал животное (довольно тучное) на разные стороны.— Видно, не хочет вам добра,— обратился он к девушкам…
А они стояли с такою глубокою печалью, такое горе сказывалось в их влажных глазах, что судейского решения проводника не могли выслушать, без того чтобы в один голос не воскликнуть:
— Надо было вести ее сегодня! Что мы будем делать, куда нам бросить барана?
— Да поможет вам Мятцели! — сказал проводник, и мы отъехали прочь.
Показались угрюмые высокие башни. У ворот одной из них встретил нас седой, сгорбленный человек и усиленно просил нас выпить собственного его приготовления пива.
— Кроме того, дома никого нет,— говорил он нам, живо взбираясь по грубой и опасно скользкой лестнице,— так вы мои первые гости!.. Не думал я дождаться вас; одному скучно; стар, стал ходить к Мятцели; вам, молодежи, посещать его…
Старик торопливо вышел из сакли.
Горские сакли ничем не отличаются от тех, что на равнине.
Здесь та выгода, что все сделано надолго, прочно и хозяйственно, хотя и некрасиво.
Старик воротился с огромной чашей пенящегося пива в руках. — Дай, Боже, благополучно добраться до места,— сказал он и отпил пива.
Через четверть часа мы опять продолжали путь. За три версты от нас по косогору тянулась винтообразная, пестрая лента. То были паломники. Кони наши с трудом прибавили шагу. Жара усиливалась, хотя еще не было 10 часов. Солнце беспощадно жгло; только легкий ветерок развевал иногда нестерпимую духоту в воздухе. Вот дорога заменилась каменистой тропкой. Любопытное зрелище представляла движущаяся масса паломников. Мужчины и женщины шли вместе, не стесняясь туземных обычаев. При всеобщей усталости и трудности дороги, все-таки слышались веселые разговоры и смех.
— Как бы дождя не было! — говорил молодой паломник, вытирая рукавом черкески пот, лившийся струею по его гладкой, чисто выбритой голове.
— Не может быть, сегодня день Мятцели,— отвечали ему несколько голосов.
Молодой человек, боявшийся дождя, замолчал и тоскливо стал смотреть на бесконечно вьющуюся дорогу.
Место праздника представляет собой довольно возвышенную площадь, продолговатую и узкую. Здесь построены древней архитектуры три часовни. Первая и самая главная — Мятцели — стоит при начале площади. Здесь собрались почти все паломники. Вдоль всей возвышенности разложены были костры, и женщины расставляли деревянную посуду. Бурдюки пива и араки были развязаны, но к напиткам этим еще никто не прикасался. Все чего-то ожидали и тревожно смотрели на человека высокого роста, одетого с головы до ног в белое платье. Солидные горцы ухаживали за ним, а он повелительными жестами отдавал приказания. Но вот ему поднесли огромную чашу пива. Он взял ее; паломники тоже налили себе пива. Вдруг все зашумело, задвигалось и побежало к часовне Мятцели. Близ нее собрался весь народ, а впереди всех стал белый человек; подле него находился юноша, с тупым, идиотическим выражением лица, со значком в руках. При малейшем дуновении ветерка значок развевался, к великой радости богомольцев.
— Что это за человек? — спросили мы, указав на народного представителя.
— Цай-саг (жрец),— был лаконический ответ.
Жрец снял с себя белую шапку и обратился на восток. Он, с бледным лицом, долго глядел на солнце и почему-то молчал. Но вот он заговорил… Голос у него был сильный, крикливый, но с заметною старческою разбитостью. Гробовое молчание царило в народе.
— Великий Боже, создавший небо и землю! — воскликнул жрец, причем он обратил свои тусклые взоры на светлое солнце, лучи которого ослепляли глаза,— Боже, благослови наше предприятие, благослови пришедших к Тебе с дарами, дай нам плодородие и обилие хлеба. Избави свой народ от мора и голода, о великий!
Жрец остановился. Спокойно, почти торжественно он обвел
взором все собрание. Богомольцы не проронили ни слова и впились в него глазами.
Проповедник опять обратился к солнцу — и полился поток неуловимого красноречия. Он взывал то к великому Аллаху, то к Мятцели, просил добра тому бедному народу, который стоял с немым
благоговением, без шапок.
— Мы бедны, но мы чтим и боимся Бога,— повторял умоляющий голос,— мы принесли сюда наши богатства, в жертву Мятцели и Аллаху, чтобы умилостивить их за наши прегрешения. Мы многого не хотим: здоровье народное и достаточное продовольствие составляют предмет нашей униженной просьбы…
Могучий голос отчетливо раздавался по горам, и эхо внятно
вторило ему.
Жрец был величествен. Рука его с чашею дрожала, пенящееся пиво лилось через край сосуда. После продолжительных вариаций на одну и ту же тему проповедь окончилась словом «аминь».
— Очио, очио!..— закричала толпа.
Жрец при этих словах мгновенно обернулся и сильным голосом
ответил толпе:
— Очио!.. Аминь, аминь!..
Затем положили на землю откормленных овец и перерезали им горла. Число их простиралось до 80 штук. Мужчины уселись в кружок, и между ними пошла круговая чаша. Пиво истреблялось в огромном количестве. Молодежь занялась танцами. Нельзя сказать, чтобы наши горянки отличались в танцевальном искусстве, как их соседки-осетинки или кабардинки. Не имелось ни зурны, ни скрипки, была одна гармоника, случайно купленная у заезжего торгаша-армянина, издававшая слишком слабые звуки среди гор. Зато ничего вольного, ничего выходящего из приличия не видно было во взаимных отношениях между молодыми людьми. Они пришли сюда показать не свой наряд или красоту, а единственно провести раз в году весело праздник. Немного у жителей гор таких торжественных дней. Совсем не то на равнине. Там весьма часто придираются к случаю, как бы собраться и учинить танцы.
Здесь, кстати, замечу, что, при всем страстном желании обладать красотою, девушки равнин далеко уступают горянкам. Кабардинская или осетинская девушка, например, непременною обязанностью считает довести свой стан до неимоверной тонизны. Отсюда сколько труда и физических мучений предстоит им! Они уродуют свой организм до того, что, когда минет ей 17-я весна, она выглядит чахлою и худою, как щепка. Строгие матери тщательно охраняют дочерей своих от шалостей и всяких вольных мускульных движений; в раннем возрасте (на 11 или 12-м году) обшивают им груди тугим, варварским корсетом. Днем и ночью благовоспитанная дочь не покидает его, в противном случае она подвергается наказаниям. Особенности этих корсетов состоят в том, что берут две довольно толстые доски, обшивают их сафьяном и зашнуровывают на спине; от этого корпус не может подаваться ни вперед, ни назад. Легко вообразить, что должен терпеть от этого неокрепший организм девочки. Вот потому мы с удовольствием смотрели на физическую красоту горских девушек. Мы положительно не встретили между ними ни одной с бледным лицом, впалой грудью, неровной походкой.
В 50 шагах от Мятцели, перпендикулярно к ней, стоит вторая часовня, как ее называют туземцы, Мятер- дяле; третья Суссон, от Мятер-дяле налево, находится в котловине.
Мы отправились к часовне Мятцели рассмотреть ее внутренние достопримечательности. Привратник, тот юноша, который присутствовал на всеобщей молитве со значком в руках, теперь стерег часовню от нескромных глаз. Мы ему объяснили причину нашего прихода.
Сторож вытаращил глаза и сомнительно покачал головой:
— Я спрошу жреца,— сказал он и немедленно пошел разыскивать своего начальника. Последний не замедлил явиться.
— Вы хотите посмотреть келью? — величественно спросил он нас, выпрямив свой старческий стан.— Да? Извольте… Эй, отворяй! — приказал он своему помощнику. Тот изумленно поглядел, но беспрекословно повиновался приказанию…
Сырой, затхлый воздух обдал нас, когда мы очутились посреди четырех узеньких каменных стен: сплошная сырость и плесень покрывали их. Между стенами вбиты деревянные шесты, и на них висят попарно рога оленьи, бычачьи и даже турьи.
Жрец, порывшись, показал нам маленький серебряный колокольчик.
— Вот этот колокольчик,— говорил он нам,— подарил Мятцели осетин… да будет благословен его род…
Затем нам нечего было рассматривать, разве самого хранителя кельи. Он высокого роста, ему лет за 60, но держится прямо, можно сказать, величественно, откидывая голову на затылок. Голос его, отзывающийся некоторым расслаблением, значительно еще тверд и звучен. Особенно замечательны его глаза: тусклые, безжизненно-стеклянные, они смело, и проницательно смотрят из-под нависших серых бровей. Бледное, изборожденное морщинами лицо, длинная седая борода внушали к его личности невольное почтение. К сожалению, жрец говорил с нами отрывисто, часто задумываясь. Пивные пары, видимо, отуманили его голову. Но все же казалось, что этот человек мог бы быть жрецом не только полудиких горцев, но и мудрых египтян.
Близ дверей кельи мы заметили огромную кучу сваленного беспорядочно мяса. На вопрос, зачем оно здесь, жрец отвечал, что баранина предназначена Мятцели.
Было около четырех часов пополудни. Жар спал. Дул про, хладный ветерок. На небе образовался ряд как бы тонкою нитью связанных между собой островков. Удивительно хороши были эти облака, когда они добегали до снежных остроконечных вершин рассыпались, словно жемчуг, и скрывались за горами.
Объемистые корзины хлеба, мяса и т. п. стояли близ кельи Мятцели. Паломники ожидали жреца. Готовилась важная процессия. Когда жрец вошел незаметно в келью, всеобщее внимание было чрезвычайное. Сторож отгонял любопытных от дверей, но его не слушались. Было не до него. Неожиданно раздался легкий стук из кельи. Толпа стремительно сама поспешила отворить настежь двери… Жрец бросил из кельи горсть мучных кренделей, а народ алчно ловил их, как небесную манну. Потом процессия, имея во главе жреца, направилась ко второй часовне. Жрец и его помощники выхватывали полные корзины и из них бросали назад и вперед мясо, хлеб, главное — крендели, которые с великою жадностью поедались толпой. Достигнув часовни Мятер-дяле, жрец остановился и прокричал: — Очио, очио!..
Ему отвечали не менее энергическими голосами. Умиление богомольцев было всеобщее.
Наконец, женщины тоже стали приготовляться. Принарядившись, они с корзинами и зажженными восковыми свечами двинулись к часовне Су ее он. В толпе их не было ни одного мужчины.
Около семи часов вечера паломники возвращались домой. Оседлали лошадей, навьючили ишаков, которые при этом горько ревели. Солнце заходило. С долин и боков гор поднимался золотистый пар. Все казалось улыбающимся: и леса, и золотистая зелень, и сами торопящиеся паломники. Не успели мы съехать вниз горы расстояние в 50 шагов, как неожиданно раздался сильный, крикливый знакомый голос.
Пешие и конные остановились и, сняв шапки, оглянулись назад. Близ кельи Мятцели стояла кучка людей, но особенно заметна была белая фигура цай-сага (жреца). Он говорил прощальную, благодарственную речь. Опять воззвания, то к «великому Аллаху», то к Мятцели, то к тому бедному народу, который с почтительным наклонением головы слушал своего проповедника. Когда речь окончилась, то на всех нас напала внезапная веселость, точно мы обрадовались кончине каких-либо физических бедствий. Мы шли сюда больные и изнеможденные; мы принесли жертвы нашему патрону; он был милостив, снизошел к нашему грустному положению, скорбящих исцелил, неимущих обнадежил,— после этого как же не быть веселости? В эти минуты забыты были докучные вопросы дня и все то, что «тайно тревожит мир души». Девушки пели «мятцеловские песни», слова которых, при всем моем старании, остались неразгаданными. Звонкий смех, шутки оглашали горы… Мы бросили коней и пошли вместе с паломниками.
Часть их отправилась по левую сторону горы, другая направо, именно к Джераху… Ночь, безлунная, но светлая, с мягкими тенями, спустилась с гор. С нами шел жрец и его помощник.
— А что, если жрец потеряет значок? — спрашивал неизвестный голос.
— Заплатит штраф, мы ему не родня… Ты думаешь как!..
— Вот я вам расскажу,— говорил монотонный, спокойный голос,— как меня попутали илбизы (черти). 3. С сыном своим — теперь покойным — прошлую зиму пошел я в лес. Взяли мы двух ишаков… Снег был глубокий, ветер дул в лицо, глаза слепил… Кое-как нарубили мы дров и возвращались по этой самой дороге. Вдруг сын-то мой, уже не маленький, говорит мне: «Пойду посмотрю, что делает Мятцели»,— и направляется в гору, к кельям… Говорю: «Не смей ходить, тебя джинны (духи) испортят»,— и насильно не пускаю безумца. Тот даже и слушать не хочет отца. Прежде был смирный, послушный юноша, а вдруг перечить стал,— это меня удивило. «Делать нечего,— отвечаю,— если пойдешь, то не показывайся домой». Отошел несколько шагов, вижу, сын мой стоит как вкопанный, без шапки, и смотрит мне вслед. Подумал, подумал я, да и порешил, что он непременно догонит меня… Не так-то оказалось на деле…
— Верно, джинны успели испортить его сердце,— решил один
из паломников.
— Пришел домой, жду его весь вечер,— нет; наступила ночь, морозная, тихая, но темная. Тогда только я испугался и рассказал соседям о случившемся. И вот я, Моуср и Али пошли искать его следов. Дошли до Мятцели, никому не хочется лезть на гору: темно, еще убьешься до смерти… Так мы и решили возвратиться домой, а на другое утро собрать побольше народа, и тогда уже осмотреть все места. Пришли домой, а нам говорят, что сын воротился. Мы его начали расспрашивать, что он видел на горе; ничего он не отвечает; потом только мне, наедине, все рассказал. Как он меня
оставил, пошел он в гору, шел, шел да все падает и не может идти.
«Хочу возвратиться,— передавал он,— но какие-то невидимые
руки тянут меня все вверх и вверх»…
— Аллах, что за чудо! — восклицали молчавшие слушатели…— Что же он на горе видел?
— Да ничего особенного… Джинны потаскали его везде да и отпустили… Призвал я моллу, тот читал ему Коран, ничего не помогло. С утра до вечера бил его озноб, хотя он одет был в шубу; Духи не выходили вон из него. Племянник привез из Назрани ученого кади, три дня он гостил у нас, жег священные листы Корана, впускал дым вовнутрь больного, просто замучил мальчика… На четвертый день он помер. Молла говорил, что очень уж много джиннов вошло в его тело, выгнать их никто не мог, только путешествие в Мекку освободило бы его от этого несчастья… Так и умер мальчик ни за что ни про что…
Рассказчик вздохнул и замолчал…
Каждый начал говорить о злых духах и тому подобных предметах, но видно было, что все они имели смутное понятие об этих суевериях. Одни женщины вполне, можно сказать, знакомы с этим предметом; но они только слушали и не вмешивались в мужские беседы…
Взошла луна, и мы достигли Джераха. Люди еще не спали. Кое-где из окон и растворенных дверей мелькали огоньки. Блеяли козы и овцы. Возвратившиеся паломники развьючили утомленных ишаков…
Нежин 15 октября 1873 г.
Примечания:
[1]. См.: Сборн. cведен. о кавказ. горцах. Вып. V, статья «Ингушские праздники».
[2].Владикавказ.
[3].Убийца, при прощении, должен непременно полежать у могилы покойного, причем не полагается быть при оружии.
http://ghalghay.com
